Потрясающий мужик
(Вероника Гребенщикова)
Мягкое кресло мешает процессу пищеварения. Хочется домой. А народ гуляет. Пытаюсь прислушаться к разговору подруг.
«Кто-нибудь из нас четверых может сказать, что в ее жизни был только один мужчина?» Глупый, беспардонный вопрос. И голос у Маши противный.
С трудом поднимаю голову и натыкаюсь на взгляды. Обе Жанны выжидательно смотрят на меня. Маша переводит нарочито-непонимающий взгляд с Жанн на меня, с меня – на Жанн. ОН, взгляд, постепенно наполняется пониманием и останавливается на мне такой наполненный, что понимание вытекает из широко открытых глаз и заполняет все пространство.
Встаю и молча выхожу из комнаты – не могу одновременно переваривать пищу и мысли.
Утром пытаюсь установить причину плохого настроения и чертыхаюсь в адрес и без того нелюбимой Маши. Дело в том, что муж – мой единственный мужчина, и среди близких подруг я – белая ворона. У них жизнь бурлит, как горная река. А у меня жизнь – как трасса: надежная и однообразная. Я воспринимаю этот факт с видимым превосходством и невидимым комплексом неполноценности. Комплекс зиждется на прочной основе: за всю жизнь не упомню причины или хотя бы достойного повода съехать на обочину. Легко быть праведником, когда нет соблазнов.
Но утро рабочее, и надо возвращаться к своим баранам. В моем случае это бесконечный зачет у студентов коммерческой группы с модным экономическим уклоном. Химия им нужна лишь для того, чтобы понимать, что такое кислотно-щелочной баланс. Это ясно и мне, и студентам, и деканату. В деканате просили не делать проблем, и я два года их не делала. На третий год работать стало невыносимо. Студенты игнорировали и мой предмет, и меня.
Я предприняла показательную акцию, сформулировала десяток обязательных для зачета вопросов и сакраментальную фразу: «Никому не поставлю зачет на пустом месте, даже если меня попросит об этом сам Господь Бог». Фразой этой я козыряла в деканате, перед студентами и ходатаями.
Эффект превзошел все ожидания. Меня оставили в покое, студенты сдали все, кроме химии, и теперь половину дня проводили на практике, а во второй половине покорно приходили и постигали законы химии в процессе сдачи зачета. Мы ненавидели друг друга, но дело продвигалось.
Мамаша студента Поделкина своим появлением внесла дискомфорт в установившуюся монотонность. Сакраментальная фраза на нее не подействовала. Она пыталась подсунуть то увесистый кулек, то гладенький конверт, объясняла, просила, унижалась. Когда она нашла меня в туалете, мой голос сорвался и перешел в истерический писк:
- Могу я хотя бы здесь побыть одна!?
Поделкина испугалась и исчезла.
На следующий день пришла Тамара, сотрудница отдела кадров и главный активист женсовета – «женского органа», как шутили в институте. Тамара – носитель кипучей и непредсказуемой энергии, организатор ежемесячных посиделок, на которых собирались творческие личности: любители поэзии, преимущественно женского пола, и пенсионеры, любители выпить, - исключительно мужского. Время от времени Тамаре удавалось заарканить какого-нибудь гостя – профессионального или полупрофессионального поэта, писателя, критика. В его честь готовилась праздничная программа. Я на эти посиделки не ходила.
- У нас завтра заседание клуба. Как мне уговорить тебя прийти?
- Никак, ты же знаешь, я не приду.
- Послушай, у нас будет гость, журналист, потрясающий мужик. Он тебя видел на юбилейном вечере. Нахваливал и тебя, и твои стихи. Я обещала, что ты будешь. Что я должна ему сказать?
- Скажи, что буду…
- А ты и вправду придешь?
- Я очень хочу прийти, но я же не виновата, если вдруг несчастный случай: кирпич на голову, кость в горло. И ты не виновата.
- Дура.
- Ну, пока.
Не такая уж я дурра, и не каждый день мне передают лестные отзывы от «потрясающих мужиков». Один, нет, два зачета сегодня можно «подарить».
До посиделок оставались сутки. Я вытащила на свет божий свой комплекс неполноценности, стала с ним лицом к лицу и приготовилась к бою, предвкушая сладостную победу. «Потрясающий мужик» мне заранее нравился.
Тщательно продуманное часовое опоздание обернулось серьезной тактической ошибкой по трем причинам: чревоугоднической, интеллектуальной и лирической. Первая была учтена мной заранее, и голодна я не была. Но пустой стол выглядел оскорбительно, и коробку «Вишен в шоколаде» я ставила, как на растерзание. Порция коньяка примирила и утешила.
Второй, интеллектуальной, причины простить себе было невозможно. Знай я, что тема посиделок – поэзия Анны Ахматовой, я бы не опоздала ни на минуту. И дело не в том, люблю я или не люблю Ахматову, а в том, что я люблю Бориса Парамонова. Борис Парамонов – «доморощенный философ» с радио «Свобода». Так называют его злопыхатели, и я принимаю это определение, ибо люблю доморощенную философию вообще и сентенции Парамонова, в частности. Меня хлебом не корми – дай их с кем-нибудь обсудить. Передача об Анне Ахматовой так и осталась необсужденной и сидела во мне миной, готовой к взрыву.
К моменту моего прихода завсегдатаи клуба уже отработали «обязательную программу», отчитали стихи и с чувством выполненного долга беседовали на вольные темы. Я попыталась вернуть их в нужное русло, заинтересовать Парамоновым, Ахматовой и тем, что вторая, согласно первому, излишне любила как поэзию в себе, так и себя в поэзии и стремилась изгнать из своих воспоминаний провинциальную барышню Аню Горенко. Они не знали и не хотели знать никакого Парамонова.
Третья, лирическая, причина – взгляд. Ласковый, нежный, обволакивающий. Строго говоря, представителей сильного пола я в последнюю очередь воспринимаю как потенциальных партнеров, но что надежно может вывести меня из равновесия – это ласковый взгляд. Какое-то время стараюсь не замечать, улыбаюсь в ответ, опять стараюсь, опять улыбаюсь. Не могу играть в гляделки. Ну, наконец…
- Вы не любите Ахматову? – сильная рука облокотилась на спинку стула, коснулась моей спины, корпус наклонился, а глаза глядят откуда-то снизу, и я словно спелената телом, аурой, взглядом. Хорошо и блаженно. Хочется расслабиться, молчать и не шевелиться. Понятно: слова – только повод. Но надо что-то ответить, например: «Да нет, почему же?»
- Дело не в Ахматовой, а в Парамонове, - моя спина из чувства внутреннего противоречия вдруг выравнивается, как струна, отклоняется, а голос звучит отчужденно и надменно.
Вот и все. Конец очарованию. Я неисправима.
- Дался вам этот брюзга Парамонов. Как старая крыса, шарит по сокровищницам мировой культуры в поисках поводов для эпатажа.
Война так война. Про крысу это он зря. Крысу я ему не прощу. И не простила. Ну, не получится интим, зато я выговорилась. Можно уходить. Нет, провожать меня не надо. У меня еще дела на кафедре.
- Но вы позволите мне найти вас? – еще одна попытка воздействовать на меня взглядом.
- Да, - а это уже неожиданно даже для себя.
Когда в подвыпивших компаниях кто-либо из моих постоянных или временных поклонников начинает изъясняться в любви или договариваться об интимной встрече, я, не желая обидеть разгулявшегося приятеля, произношу дежурную фразу: «Поговорим об этом на трезвую голову». А трезвая голова – это совсем другая голова. Некоторым на трезвую голову не хватает смелости, а большинство трезвых голов мысль о встрече вообще не посещает. И никому не обидно.
Но это «да» было совсем другого рода. Оно было обещающим. Я готова поставить сто против одного, что оно останется невостребованным и долго будет ранить мое самолюбие.
Утренний звонок и удивил, и обрадовал. И опять «да».
- Да, мы можем позавтракать в двенадцать часов.
Яркий фасад маленького кафе встроен в здание с треснувшей штукатуркой и обвалившейся лепкой и выглядит, как белоснежный зубной протез на старом морщинистом лице со следами былой красоты. Входишь в него с опаской, как в пасть, и неясно, то ли есть будешь ты, то ли есть будут тебя. Зато внутри полная гармония – торжество синтетической роскоши. И кормят вкусно. Так что завтрак удался. Белое вино, запеченный карп, легкая непринужденная беседа. Но постепенно разговор иссяк. Мы покидаем кафе и молча идем к парку.
- «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу…» - новый знакомый нежно обнимает меня за плечи и усаживает на скамейку.
Стихотворения следуют одно за другим, смыкая нежное объятие. С поэзией у меня сложные взаимоотношения. И по этому поводу у меня отдельный комплекс неполноценности. В любом случае я чувствую себя неловко, когда стихи читают мне как единственному слушателю.
- Вы не любите стихи? – мое состояние понято так.
- Можно сказать, не люблю, - я не хочу долго объяснять.
- Но вы же сами их пишите?
- То, что я пишу, - не стихи, а рифмованные поздравления к юбилейным датам. И я это пишу, а не слушаю.
- А серьезные стихи вы писать пробовали?
- Как же, пробовала.
- Ну, и..?
- Ну, и… «Рожденный ползать, летать не может», - это прозвучало совсем жалко.
Поворачиваюсь к собеседнику и неожиданно встречаю взгляд, полный нежности, тепла и понимания.
- Не надо так переживать, не надо.
Я внутренне расслабляюсь и с облегчением погружаюсь в незнакомые объятия. Новые ощущения завораживают и волнуют. Чужие губы сладки, как запретный плод.
Через какое-то время ощущаю, что его рука по-хозяйски лежит на моем бедре, до меня наконец доходит комизм ситуации, резко освобождаюсь, поправляю юбку и воровато оглядываюсь по сторонам. Народу вроде немного, и никто на нас не смотрит.
- Ничего себе стишочки почитали! – должна же я что-то сказать.
В ответ - ироничный взгляд.
«Рожденный ползать летать не может» - это я себе, о себе, от себя.
Быстро прощаюсь и ухожу. Никто меня и не задерживает.
Дома, как ворон на мертвое тело, набрасываюсь на хозяйство, но все валится из рук. С трудом дотягиваю день до конца. Главное – ни с кем не поссориться. Уютное супружеское ложе привычно снимает стресс. Можно спокойно продолжать путь по накатанной трассе. А комплексы… На обочину, на обочину их!
Аудитория залита ярким летним солнцем, и оно безжалостно выхватывает грязные пятна на стеклах, щербинки на столах, пыль на полках. Воздух состоит из жара, пятен, щербинок и пыли. После трех часов зачета то же и в моей голове, но я довольна. Мы со студентами пошли друг другу навстречу: они усиленно демонстрировали наличие одних знаний, а я усиленно не замечала отсутствие других. Зачетная ведомость почти закрыта. На сегодня все.
- Вот, посмотрите.
Из жара, пятен, щербинок и пыли материализовалась фигура студента Поделкина с протянутой рукой. Машинально беру лежащие на ней фотографии. Их пять или шесть, но мне достаточно одной, верхней. Скамейка покрыта кружевной тенью, а на ней – я в объятиях «потрясающего мужика», голова запрокинута, юбка задрана, бедро оголено, на нем рука.
Так, спокойно, жизнь продолжается. Не глядя, протягиваю руку, и в нее плавно ложится зачетная книжка студента Поделкина. Через минуту возвращаю ее с заветным автографом. Одним зачетом больше.
Жизнь продолжается.
